Начало тут vereskovyj-sklon.diary.ru/p109033058.htm
читать дальшеВ день светопреставления в Дана Бан рыжий прямо с места событий отвез доморощенного пиротехника в одну из клиник Мидаса, где за главврачом числился очередной должок. Устроил так, чтобы пребывание монгрела в палате интенсивной терапии не привлекало к себе внимания, оплатил лечение и протез – а какой иначе смысл вообще с ним возиться, в Кересе с одной рукой не выжить, обязательно найдется неудачник или псих, готовый, ради того, чтобы самоутвердиться, порешить любого, кто слабее.
Но хотя о состоянии навязанного ему подопечного Катце справлялся регулярно, неизбежную встречу и разговор с ним предпочел отложить до дня выписки Гая.
Меньше всего на свете хотелось видеть этого… человека.
Он привык выполнять свой долг перед хозяином, отставив в сторону все личное, все свои желания и собственное мнение, если было нужно. Выполнять безукоризненно, почти идеально. И теперь, задвинув в самый дальний угол личное отношение вместе с болью потери, Катце мог все так же безупречно исполнить последнее – распоряжение – просьбу – завещание – он не задавался вопросом, какое из этих определений является наиболее подходящим. В его силах было сделать это – позаботиться о здоровье и благополучии человека, из-за которого не стало на свете двух самых дорогих для него существ.
Тех единственных двоих, кто был ему по-настоящему дорог в этой жизни.
Мог. Но только до тех пор, пока в своих мыслях смотрел сквозь Гая, как сквозь неодушевленный предмет. До поры до времени.
Однако он знал, что разговора не избежать, и разговаривать придется именно с человеком, иначе просто нет смысла.
Пока Гай был в больнице, рыжий мог сказать себе, к примеру, что палата, даже отдельная – неподходящее место для такой беседы, какая им предстояла. И это соответствовало действительности, упрекнуть себя было не в чем. Но он очень хорошо знал и то, что если без причины отложит разговор хотя бы на день, то и дальше станет раз за разом находить все новые и новые поводы, оттягивать неприятное событие, и заставить себя с каждым днем будет все труднее.
Полтора месяца, пока монгрел находился на лечении, Катце приучал себя к мысли о неизбежности этого разговора, полтора месяца представлял себе его лицо – угрюмое, осунувшееся; взгляд, устремленный на него с недоверием и враждебностью. И все равно, оказавшись с Гаем лицом к лицу, понял, что его почти трясет, что слабеют, как от смертельной усталости, руки от охватившей все его существо почти физической боли.
Да, он прекрасно понимал, что Гай был всего лишь орудием судьбы. Что при таком бешеном накале чувств, ставшем ахиллесовой пятой для Ясона и Рики, срыв рано или поздно все равно произошел бы, и, как ни дико это звучит, но все могло бы закончиться намного трагичнее – их могли бы разлучить, сделав агонию бесконечно долгой и мучительной. А так они умерли, обняв друг друга, примирившись и все простив, признавая, наконец, чем были друг для друга.
Этих полутора месяцев рыжему вполне хватило для того, чтобы научиться в любое время дня и ночи послушно напоминать себе все это. Но не для того, чтобы перестала причинять боль неизгоняемая мысль, что их больше нет, зато есть человек, который их убил. И что если бы не он, возможно, сейчас хозяин и пэт были бы еще живы… Вместе… Счастливы… Если бы не Гай.
Не помогла тогда ни пригоршня таблеток, заглоченная перед встречей, ни невесть какая по счету сигарета со стимулятором – средства, безотказно делавшие Катце непробиваемо спокойным и бесчувственным, когда того требовали обстоятельства. Он не мог смотреть на человека, что сидел в его каре, живой и почти здоровый – потому что те, кого он погубил, не успели спастись сами, вытаскивая его из сотрясаемого взрывами Дана Бан.
И рыжий не смотрел. Не хотел, не мог, не находил в себе сил. Боялся. Боялся себя, потому что не знал, что может сделать, если сорвется, если сковывающий его снаружи лед даст трещину, и в нее хлынет боль, ставшая с недавнего времени единственным его содержанием и сущностью.
Он рассказывал, стараясь не думать ни о чем, кроме точного следования фактам. Без выражения, без лишних слов изложить, что требуется, и разойтись в разные стороны, чтобы больше не встретиться: человек, который отнял у него все, снова станет неодушевленным предметом, «объектом», за жизнью которого Катце будет следить так, будто это всего лишь красная точка сигнала на электронной схеме Мидаса, а его имя станет просто сочетанием звуков, обозначающим определенный спектр действий со стороны дилера. И рыжему не будет дела, как Гай распорядится плодами его забот или полученной от него информацией.
Информацией!... Оказывается, бездонная пустота и холод, живущие у тебя внутри, если вытолкнуть их наружу, раскатав в слова, легко умещаются в это плоское геометрическое слово: информация.
И все же он сорвался. Нет, не потерял лица, не растерял своего ледяного спокойствия, не утратил равнодушного тона. Но рассказывая монгрелу о том, что случилось после его отключки, Катце нарочно резал по живому, фактически выливая на него свою боль, стараясь сделать как можно больнее…
Однако при всем том рыжий прекрасно понимал, что если об истинных событиях в Дана Бан станет известно кому-то еще, то его собственная дилерская жизнь наверняка будет недолгой, а смерть – нелегкой. Но те, ради кого он пошел на этот риск, все равно были для него важнее, даже мертвые.
Катце откинулся в кресле, ресницы сами собой опустились, словно под тяжестью нахлынувших воспоминаний…
Ясон.
Ненормальный, режущий глаза свет, от которого слепнешь, но без которого уже не можешь, по сравнению с ним все вокруг выглядит серым и тусклым.
Рики.
Попробуй удержать в ладонях пригоршню раскаленных углей! Но с тех пор, как его нет – холодно, и кажется, уже никогда не согреться…
Они были слишком живые, слишком яркие, слишком умели чувствовать для этой серой, методично расчерченной на сектора планеты. И Катце жил ими, заворожено ловя искры, которые эти двое рассыпали вокруг себя; какое-то время для него не существовало ничего, кроме их судьбы. Именно тогда, ничем не изменившись внешне, его жизнь обрела смысл и равновесие. Этим двоим не было до него дела, им было плевать, что он там думает и чувствует, он был для них никем, или почти никем. Но видимо, у каждого в жизни свое место и свое счастье, иногда совершенно не попадающее под общепринятые понятия. Впрочем, Катце особо ни о чем таком не размышлял. Просто причиняло боль это ощущение – отнятого у него почти целого мира, и только.
Ради них, ради того, чтобы Гай знал, какая цена за него заплачена, Катце рассказал ему все. И с того дня жил в постоянной готовности, что злосчастный монгрел кому-нибудь проболтается по пьяни либо просто ляпнет не ко времени, пойдут слухи, и тогда уже недолго ждать, когда за рыжим придут. Возможно, что полученные им от информаторов сведения – как раз первый сигнал, что это событие уже не за горами.
Продолжение следует