как сходу высосать из пальца диагноз поведенческой модели (с)
Бета: Paula_m
Пейринг: отсутствует
Персонажи: Арчи Кеннеди, ОП в ассортименте, упоминается Китти Кобхем
Рейтинг: G
Дисклаймер: кому принадлежали, тому пусть и дальше принадлежат
Предупреждение:читать дальше в долгом и тягостном процессе написания автор высосал из пальца все, что не нашел/обломился искать/успел забыть относительно исторической матчасти. Так что за чистую монету принимать не следует, особенно то, что касается театра на Друри-Лейн.
читать дальшеНикогда не думал, что стану военным моряком. Хотя, честно говоря, я вообще мало задумывался о том, чем мне предстоит заниматься в жизни, ровно до того момента, как оказался в театре на Друри Лейн – и это, наверное, лишний раз подтверждает мою никчемность. Как нормальный избалованный ребенок, я мечтал о подвигах и приключениях, представлял себя в гуще сражения на горячей гарцующей лошади или в таинственных дебрях далеких стран; но, хотя я прекрасно знал, что один мой брат служит в армии, а другому со временем перейдет во владение мануфактура, доставшаяся от деда по материнской линии, любые мысли о том, что и мне надо будет как-то зарабатывать свой хлеб, неизменно и благополучно проходили мимо моей головы. И даже когда на Друри Лейн у меня возникло окончательное и бесповоротное решение стать актером, то и тогда я никоим образом не догадался связать это с финансовой стороной жизни.
Я, в общем, и на флот-то попал именно из-за этой истории с театром. И наверное, справедливо было бы сказать, что виноват во всем Джеймс, но у меня давно уже нет желания предъявлять ему какие бы то ни было счета или претензии. Особой любви я к нему не питаю, но и той пылкой ненависти, какая была в тринадцать лет, нет уже хотя бы потому, что нет и прежней наивной уверенности, что не было и не будет на свете человека хуже моего старшего брата – уверенности, присущей, наверное, только мальчикам, ничего не видевшим в жизни, кроме уютного мирка, ограниченного его собственным домом, его родными, слугами и наставниками.
Мне рассказывали, как еще грудным младенцем я поднимал истошный крик, если Джеймс ненароком заходил в комнату. А позже, когда он поступил на службу в Королевский шотландский полк и лишь изредка приезжал домой на день, на два, я стал орать благим матом еще и на улице, стоило только в поле зрения показаться красному мундиру. Мой брат Чарльз, который был на пять лет старше меня, и который не так уж часто смеялся по-настоящему, и тот закатывался от смеха, вспоминая, что со мной творилось, когда мимо проходила рота солдат.
Конечно, потом я подрос, и это прошло. Но, тем не менее, до сих пор помню, какие далекие от восторга чувства я испытал, когда через несколько месяцев после смерти нашей с Чарли матери на пороге появился Джеймс, и с ним два основательных походных сундучка – явный признак того, что братец приехал надолго. Пока мать была жива, он не задерживался в доме больше, чем требовала вежливость, предпочитая проводить свой отпуск у деда – графа Кэссилиса. Но после того, как ее не стало, Джеймс, судя по всему, решил, что справедливость восстановлена, поскольку ему, потомку Кэссилисов и Уорвиков, не придется больше сталкиваться под собственным кровом с провинциальной шотландской дворянкой, дочерью мануфактурщика, и стал проводить дома гораздо больше времени. К нам с Чарли он относился с нескрываемым презрением, но если Чарльза просто не замечал, то мне почему-то, что называется, не давал проходу. Джеймс комментировал все – от моих действий, слов и жестов, до моей внешности. Благодаря ему я узнал, что, в числе всего прочего, я недомерок, глупый болтун и невоспитанный тип, напрочь неспособный усвоить хорошие манеры, и что настоящего джентльмена из меня никогда не выйдет. Вряд ли я когда-нибудь смогу понять, чем заслужил такую «любовь» с его стороны. Пока отец находился дома, наш дорогой Джеймс еще придерживал язык, хоти и показывал всем своим видом, что делает это только по настоянию родителя. Но наш отец часто отлучался по делам, связанным с мануфактурой, а со смертью матери, кажется, вовсе стал стремиться бывать дома как можно реже и видеть нас как можно меньше. В итоге мы с Чарли месяцами были оставлены на попечение учителей и слуг, а теперь еще и на милость Джеймса. Хуже всего, что парой слов он мог выбить меня из колеи на целый день (как ему это удавалось, я не знаю), и даже ободряющее пожатие тонких пальцев Чарли и его тихое «Не стоит обращать внимания» утешали мало. Чарли, конечно, было проще, чем мне: в свои 18 лет он мог уйти гулять, когда вздумается, или уехать в гости, а я даже к обеду был бы рад не выходить, лишь не встречаться со старшим братом. Зато с Чарли мы жили душа в душу с тех пор, как годам к восьми я научился немного соображать и перестал задирать его. Не то, чтобы между нами действительно была какая-то вражда, просто до поры до времени я не умел применять избытки энергии по назначению. Но в конце концов до меня дошло, что с братом гораздо интереснее дружить, чем драться, хотя силы у нас, при его рано проявившейся чахотке и моем отличном здоровье, были примерно равны, несмотря на разницу в возрасте. Однако Чарли взрослел, у него появились другие интересы, кроме как играть со мной в солдатики или караулить по ночам в библиотеке привидение, прихватив одеяло, фонарь и какие-нибудь остатки ужина и коротая время до появления вышеозначенного приведения за пересказом мне прочитанных книг. Читал он много и с удовольствием рассказывал о прочитанном, так что благодаря ему и я, несмотря на всю свою непоседливость, довольно рано пристрастился к книгам.
Теперь же мой друг ни с того ни с сего – как мне казалось – стал тратить по нескольку часов в день на какие-то подозрительные прогулки, о которых ничего мне не рассказывал, но с которых возвращался разве что крылышками за спиной не хлопая. Я любовался на его приподнятое настроение день, два, неделю. Потом решил, что так нечестно: он занят чем-то таинственным и интересным, а я сижу тут в обществе зануды Джеймса, который, в отличии от Чарли, был вполне способен проторчать дома сколько угодно, лишь изредка выезжая по приглашениям или к деду. Уговорить Чарли для меня всегда было делом несложным, и я уже давно научился пользоваться его добротой и чувствительностью, но тут он неожиданно уперся. Сперва никак не хотел брать меня с собой, и я был почти в шоке, когда он целых два дня не поддавался ни на какие уговоры, жалобы, обещания и так далее. В конце концов он все-таки сдался и взял меня с собой, но был рассеян и как будто даже нервничал, а минут через сорок вообще стал предлагать отвести меня обратно домой. Однако я, только-только вырвавшись оттуда, совсем не был настроен возвращаться назад. И Чарли, обреченно вздохнув, потребовал с меня слово, что я буду вести себя тихо, не стану никуда лезть и никому не буду мешаться. После чего мы отправились прямиком в переулок Друри Лейн.
Честно говоря, меня порядком насмешило, когда открылась тайна Чарли: он был влюблен. Да к тому же в актрису, или, вернее, в молоденькую статистку, дублировавшую иногда маститых примадонн. Ничего я в таких вещах не понимал, интересовали они меня разве что в качестве фактора, вдохновляющего на подвиги рыцаря из какой-нибудь поэмы, не больше. Так что романтические чувства брата и его пассии очень быстро перестали меня интересовать, тем более, все они сводились к тому, что Чарли ходил за девушкой по пятам, словно теленок, а она позволяла ему себя обожать и прислуживать ей. Еще быстрее я забыл свое обещание вести себя тихо и никуда не лезть, поскольку закулисный мир театра оказался чем-то совершенно невероятным и почти волшебным для благовоспитанного домашнего мальчика. Со скоростью, близкой к астрономической, я свел знакомство со всеми, с кем только было можно, благо, такие вещи никогда не представляли для меня сложности – с актерами, костюмерами, плотниками и вечно пахнущими перегаром художниками, кропавшими бутафорский реквизит. Но особенно близко я подружился с двумя молодыми статистами, которым, если верить их собственным словам, перепадали иногда и мелкие роли в спектаклях. Звали их Биллом и Диком, фамилий теперь уже не помню. Оба были старше Чарли, однако ума у них было примерно столько же, сколько у меня, если не меньше, до такой степени они были способны на какую угодно дурацкую выходку. В общем, мы быстро пришли к взаимопониманию. Дик и Билли дружно давились от смеха, когда я передразнивал пожилого администратора, возмущенно разбухтевшегося при виде моей мелкой персоны, что скоро уже, видимою, грудные младенцы станут являться в театр волочиться за актрисами. К тому же моим приятелям, как ни странно, доставляло какое-то детское удовольствие блеснуть передо мной, что они вхожи в реквизитную, где хранилась различная бутафория для представлений; пару раз им удалось уговорить серьезную кубышку мисс Кэмбл, безраздельно царившую там, и мне посчастливилось посмотреть вблизи имитацию мечей Гамлета, короля Лира, Генриха V. Все они, правда, мало друг от друга отличались, но все равно вызвали у меня восторг едва ли не больший, чем коллекция холодного оружия, хранившаяся в кабинете отца – в его отсутствие мы с Чарли иногда просачивались туда и с огромными предосторожностями, рассматривали и перебирали все это, довольно скромное, в общем-то, богатство. Однако мой восторг перед фанерными рыцарскими мечами можно было сравнить разве что с отношением к шпаге Джеймса, к которой он меня никогда и близко не подпускал – просто из вредности.
За все время нашего знакомства Дику и Биллу ни разу не пришло в голову отправить меня с глаз долой, мое общество их явно вполне устраивало. Они брали меня с собой, если намечалось какое-нибудь дело вроде перетаскивания разного театрального хлама из одного помещения в другое или еще чего-то в этом роде; а однажды загнали на высокие строительные козлы отдирать драпировку от деревянной рамы, и так как рама была довольно большая, то козлы приходилось то и дело перетаскивать с места на место. В конце концов Биллу с Диком надоело каждый раз ждать, пока я спущусь вниз и заберусь обратно, им не терпелось получить свои гроши за эту работу – хотя работал-то я, они стояли внизу и трепались – и поскорее свалить в таверну: торчать в театре, когда не предвидится больше никакого заработка, да еще и на голодный желудок, они были совсем не любители. В итоге, дабы ускорить процесс, они решили таскать несчастного козла вместе со мной, и при первой же попытке это сделать я едва не слетел вниз, поскольку, изобретя столь гениальный план, меня они в известность поставить почему-то забыли. А в следующий раз ножка козла наступила Биллу на ногу, и я снова едва не свалился.
Но даже когда моих приятелей не оказывалось в театре, я не скучал. Занимался всем тем, чего Чарли так просил меня не делать: лез куда только можно, кроме разве что женских гримерных да апартаментов совета директоров, а здание театра было совсем не маленькое, помещений бессчетное количество, так что на первых порах я даже заблудился пару раз. Иногда я исполнял какие-нибудь мелкие поручения грозной реквизиторши мисс Кэмбл, болтал с актрисами и был страшно доволен, что произвожу на них впечатление. Мне тогда и в голову не приходило, что они видят во мне всего лишь забавного ребенка – расти я действительно не спешил, и к тому же выглядел младше своих лет из-за черт лица, за которые Джеймс, когда отец не мог слышать, называл меня «крошкой Молли».
Однако все эти мелкие приключения не шли, конечно, ни в какое сравнение с репетициями труппы, на которые я неизменно просачивался всеми правдами и неправдами – хотя меня и так с них никто особо не гонял. Сперва я только нос осторожно высовывал из-за спинки кресел партера, однако к середине действа уже разве что ногами на сиденье не вставал. Кое-что из Шекспира, в том числе «Гамлета», я читал и раньше, но то, как оживали на сцене строчки прочитанного, полностью захватывало меня, казалось волшебством, сказкой, в которую попал я сам. Именно тогда я твердо решил, что хочу быть только актером. Причем меня почему-то привлекали роли отнюдь не Ромео или Гамлета, хотя Джон Кэмбл в роли принца Датского – такое не скоро можно забыть, если раз увидел. Но мне тогда хотелось сыграть либо Макбета, либо Эдмонда, хотя теперь даже вспомнить не могу, что такого находил для себя в этих персонажах.
Само собой, Чарли не слишком нравилось, до какой степени я обжился в театре, и в особенности моя дружба с Диком и Билли. Но он никогда не умел со мной справляться, скорее, наоборот, шел у меня на поводу, поскольку был человеком от природы мягким и уступчивым, да и отвлечь свое внимание от мисс актрисы, чтобы присмотреть за мной, у него получалось плохо.
Продлилось все это удовольствие немногим больше двух месяцев и закончилось самым внезапным и неожиданным для нас образом. В тот день Дик и Билли как раз опять подрядились на черную работу, на этот раз по демонтажу и замене части системы кулис, а я, как обычно, увязался с ними. Работа была уже знакомая, так что работали мы не столько руками, сколько языком. Потом пришел работодатель в лице театрального плотника и недовольно заявил, что времени у него в обрез, и если мои приятели будут работать такими темпами, то вместо денег получат от него по шее. На «по шее» пообедать шансов мало, это даже я понимал, поэтому скорость и производительность нашего труда после вдохновенной речи плотника резко увеличилась. Даже чересчур. Почему-то это страшно нас развеселило, и мы вообще стали носиться, как наскипидаренные. В итоге на меня уронили свежеокрашенную балку, которая крепилась к той части, что нам нужно было разобрать, и я стал местами золотисто-коричневым, причем приятели утверждали, что этот цвет очень удачно сочетается с цветом моих волос. Мало того, что меня порядком приложило по голове, так еще перепачканным оказалось все, что только можно – рубашка, жилет, часть штанов и волосы; сюртук я все-таки позаботился снять до начала работы. На грохот упавшей деревянной штуковины прибежал мой братец Чарли вместе со своей пассией: жизнь в одном доме со мной приучила его, что если случилось что-то громкое, то я там наверняка рядом, если не в эпицентре. Надо было видеть, как он то вспыхивал, то бледнел до невозможности, в полном онемении глядя на мой пятнистый вид. Джеймс уже не раз грозился написать отцу в Шотландию о наших с Чарльзом незаконных вылазках, а если уж увидит, на что я похож, напишет точно, тут и сомневаться нечего.
В следующие два часа на небольшом свободном пространстве одной из реквизитных кипела бурная деятельность: мисс Кэмбл и мисс Эллерт, та самая статистка, по которой вздыхал Чарли, гоняли Дика (Билли остался один за всех отдуваться перед плотником, поскольку заработок им все равно теперь не светил) с тазами холодной и горячей воды, утюгами и щетками, усердно приводя в первозданный вид мою одежду. А «бедный мальчик», как назвала меня в порыве сострадания очаровательная Китти Кобхем, сидел закутанный в какое-то покрывало, на двух стоящих друг на дружке сундуках с реквизитом – чтоб не мешался под ногами – и грыз полученное от мисс Кобхем большое красное яблоко. Чарли сидел рядом, на краешке нижнего сундука, и со всей ответственностью переживал. Но как видно, достопочтенная реквизиторша еще и не таких, как я, видала на своем веку, потому что двух с половиной часов им с мисс Эллерт хватило, чтоб отскрести, отстирать и высушить утюгами мою пострадавшую одежду, и меня заодно – без утюгов, правда. К тому времени, когда мою внешность привели, наконец, в первозданный вид – такой, в каком я вышел с утра из дому – час был уже довольно поздний, и домой мы с Чарли отчаянно опаздывали. Но настроения нам это не испортило, ведь главная опасность, как мы думали, благополучно миновала. Веселые и возбужденные мы выскочили на улицу, в теплые августовские сумерки, и в этот момент прямо перед нами остановился до боли знакомый экипаж. Из него вышел отец.
Вид у него был такой, что наше веселье и легкость сразу куда-то испарились. Уставший, небритый, с серыми кругами под глазами и в несвежей дорожной одежде – похоже, заехав домой и узнав, что нас нет, он тут же развернулся и отправился на Друри Лейн. Он стоял и смотрел на нас, а мы на него… Как мы узнали после, Джеймс все-таки исполнил свое обещание и отправил ему письмо с докладом о наших театральных похождениях.
Мне отец тогда ничего и не сказал, ни единого слова. И не выпорол. Он был человек совсем не глупый, понимал, что в некоторых случаях порка – все равно, что попытка затушить пожар слезами. Хуже, что он сразу взялся за Чарли, и я под дверью его кабинета мог слышать из-за неплотно прикрытой двери все, о чем они говорили. Надо сказать, узнал очень много нового о том, чем мы, оказывается, занимались на Друри Лейн.
- Ты что, не понимал, что делаешь? Сколько тебе лет? Ты что, грудной ребенок? Ты таскался по актрисам и еще мальчишку с собой брал – для чего? Чтоб он полюбовался на твои похождения? И на всех этих распущенных девиц в театре? Ты хоть представляешь, какими сплетнями обрастают подобные вещи? Как я вас теперь людям на глаза покажу? Ты действительно так глуп, что не понимаешь, что это самый настоящий скандал? Если бы ты шлялся туда один, еще бы куда ни шло…
Ну и в таком примерно духе, повторяя все это раз за разом, добавляя все более и более неприятные детали. Чарли что-то отвечал, но так тихо и коротко, что я ничего не мог разобрать. Отец заводился все больше, а ответы брата становились все короче, пока я наконец не услышал вместо ответов Чарльза два звонких хлопка. И почему-то сразу догадался, что это такое.
Я был в шоке: как он мог ударить Чарли? Чарли, которого всегда берегли, пальцем не трогали ни за какие провинности, которых за ним, и было, впрочем, совсем немного. Это вывело меня из оцепенения, вызванного таким бурным и непредвиденным развитием событий. Как он вообще мог говорить подобные вещи? Ведь ничего подобного даже близко не было, все это неправда. Теперь-то я понимаю, что отец был по-своему прав: продлись мое обитание в театре на Друри Лейн на неопределенное время, и еще неизвестно, чего бы я мог набраться от тех же Дика с Билли или от кого-нибудь другого. Хотя, с другой стороны, я набрался всего того же самого чуть не в первую неделю службы – и даже еще почище, пожалуй. Во всяком случае, полуодетые актрисы, выскакивавшие в коридор по какому-нибудь срочному делу, выглядели куда пристойнее полуодетых матросских девок, с которыми я столкнулся, как только в первый раз попал на пушечную палубу. И пятнадцати-шестнадцатилетние мичмана открыто хвастали своими любовными похождениями (не всегда реальными, но об этом я узнал лишь намного позже), чего никогда не делали мои театральные приятели.
В тот день мы остались без ужина – скорее всего, отец вообще забыл о нем распорядиться, а Джеймса не было дома. Чарли запретили выходить из его комнаты, и я не помню уже, как лег спать в расстроенных чувствах, совершенно не понимая, что же теперь с нами будет – отсутствие наказания казалось мне предвестием чего-то весьма угрожающего.
Но отец, кажется, был слишком выбит из колеи, чтоб думать, как нас наказать должным образом. Хотя его молчание при явной мрачной озабоченности уже само по себе было для нас с братом изрядной пыткой. Он вызвал меня к себе в кабинет только к концу второго дня после своего приезда, возвратившись вечером из города:
- Надеюсь, ты понимаешь, что после всего случившегося я вынужден принять решительные меры и распорядиться твоей судьбой таким образом, чтобы эта безобразная история с театром сказалась на семейной, да и на твоей собственной репутации как можно меньше, - тон его был настолько обвиняющим и полным горечи, что я тут же вскинулся в ответ, хотя изначально у меня совсем не было намерения оправдываться или что-то ему доказывать. (Кажется, это называется чувством противоречия). В общем, я тут же уперся и занял боевую позицию:
- Ничего плохого мы с Чарли не сделали, неправда! Я вообще не понимаю, почему театр считается таким скверным местом, если все туда ходят на спектакли и восхищаются талантом исполнителей. Ничего такого ужасного я там не видел, и вообще, я хотел бы стать актером, играть на сцене.
Услышав это, отец побледнел и какое-то время молчал, не столько, я думаю, оттого, что не сразу нашелся, сколько пытаясь унять трясущиеся губы. Теперь мне стыдно вспоминать, что я так довел его, но тогда я чувствовал себя почти героем. Когда он наконец смог говорить, голос его звучал устало, однако довольно твердо:
- Значит, ты считаешь, что актерская карьера очень подходит для дворянина? А службу Отечеству можно оставить на кого попало, цвет нации дружно отправится на подмостки, развлекать публику… Тебе и в самом деле пора набираться ума, ты явно заигрался в своем затянувшемся детстве и не имеешь ни малейшего понятия о реальной жизни. Следовало отправить тебя на службу еще год назад, но я, видимо, забыл про свои родительские обязанности из-за смерти вашей матери, да и отсылать тебя из дому в таком горе было жаль. Однако пришло время это исправить. – Он помолчал, потом произнес достаточно сурово, словно приговор: - Твои родственники были настолько любезны, что обещали найти для тебя место в каком-нибудь полку или на флоте. Как только это будет улажено, ты немедля отправишься служить. Надеюсь, ты оправдаешь их и мои надежды, и мне больше не придется краснеть при упоминании твоего имени.
Эти его слова и сам оборот дела оказался для меня настолько неожиданным, что при всей своей тогдашней решимости я просто не нашелся, что ответить. А пока искал, поостыл, поскольку никогда не был злопамятным и не умел долго обижаться или сердиться. Немного поразмыслив обо всем сказанном отцом, я и вовсе обрадовался: ведь передо мной открывалась другая жизнь, незнакомая и заманчивая, о которой я лишь слышал и читал, и о которой – не особо страстно, впрочем – до сего дня только мечтал. Две недели, пока утрясали дело с вакансией, собирали мне вещи, шили униформу, прошли в нетерпеливом возбуждении. Атмосфера в доме постепенно разрядилась, Чарли выпустили из-под «ареста», а Джеймс стал собираться обратно к себе в полк. Он не чувствовал ни малейшей вины за то, что сдал нас, и мы не очень этому удивлялись. Для него мы были немногим лучше слуг. Хотя это было лишь его сугубо личное мнение, поскольку нашей маме в обществе фактически простили ее скромное происхождение за достаточно нескромное приданое, которое она принесла нашему отцу. Но у Джеймса всегда и обо всем было свое собственное мнение, пытаться сдвинуть с которого его было так же бесполезно, как пытаться прошибить стену лбом. У него было блестящее чувство долга, прекрасные служебные характеристики и прочие достоинства, однако люди для него значили слишком мало.
Впрочем, и на него, и на отца я сердился не столько за себя, сколько за Чарли, Если бы не брат, я бы только радовался, что так повернулись события. Страха перед своей будущей судьбой я не испытывал совершенно, было только любопытство и нетерпение. Чарли, кажется, тоже был рад за меня, хотя в последний вечер загрустил, вызывая этим мое раздражение и удивление. Я тогда совсем не понимал, насколько сильно он был привязан ко мне, и какой это на самом деле подарок судьбы, ведь старшие братья обычно относятся к младшим куда более прохладно. Я пытался растормошить его, поскольку сам чуть ли не плясал от радостного нетерпения: вот, завтра!...
А назавтра, заботливо закутанный прислугой в плащ и шарф, он вместе с нашим старым псом вышел в туман раннего утра, чтобы проводить меня до экипажа, и уже не грустил, улыбался, только в самой глубине его больших голубых глаз затаилось что-то такое, словно он знал, что больше мы уже не увидимся. Мы обнялись на прощанье, обменявшись всеми приличествующими случаю пожеланиями и обещаниями писать, не терять связи и так далее. Потом меня полушутя запихнули в экипаж, кучер тронул поводья, и я блаженно откинулся на сиденье, слушая перестук копыт, словно таинственную музыку, гулко разносящуюся в густом тумане и зовущую к неведомой новой жизни. Впереди был Портсмут.
Вот так в неполные 14 лет я и стал мичманом королевского флота, довольно слабо представляя себе, что меня ожидает на службе.
Первые полгода с небольшим я провел на малом фрегате «Траян»; несмотря на то, что ходили упорные слухи о грядущей войне, официально это никак не подтверждалось. Изрядная часть королевского флота продолжала пребывать в законсервированном состоянии, и как следствие, мичманские вакансии практически отсутствовали, найти место на судне можно было, лишь имея очень большое влияние и связи. Однако это не помешало родственникам отца выхлопотать мне место получше. И хотя наш старый добрый «Мэйдстоун» также ничем не напоминал предел мечтаний моряка, грезящего о сражениях и славе, он, по крайней мере, был действующим судном, даже если действия сводились к демонстрации военной силы Англии у чужих берегов или перевозке войск и грузов в Ост-Индию.
Кстати, через пару месяцев после моего отъезда на службу Чарли написал мне в письме, что театр на Друри Лейн закрыт, труппа временно перебралась со всем своим репертуаром в новый Королевский Театр на Хаймаркет, здание собираются сносить и строить на его месте новое.
Пейринг: отсутствует
Персонажи: Арчи Кеннеди, ОП в ассортименте, упоминается Китти Кобхем
Рейтинг: G
Дисклаймер: кому принадлежали, тому пусть и дальше принадлежат
Предупреждение:читать дальше в долгом и тягостном процессе написания автор высосал из пальца все, что не нашел/обломился искать/успел забыть относительно исторической матчасти. Так что за чистую монету принимать не следует, особенно то, что касается театра на Друри-Лейн.
читать дальшеНикогда не думал, что стану военным моряком. Хотя, честно говоря, я вообще мало задумывался о том, чем мне предстоит заниматься в жизни, ровно до того момента, как оказался в театре на Друри Лейн – и это, наверное, лишний раз подтверждает мою никчемность. Как нормальный избалованный ребенок, я мечтал о подвигах и приключениях, представлял себя в гуще сражения на горячей гарцующей лошади или в таинственных дебрях далеких стран; но, хотя я прекрасно знал, что один мой брат служит в армии, а другому со временем перейдет во владение мануфактура, доставшаяся от деда по материнской линии, любые мысли о том, что и мне надо будет как-то зарабатывать свой хлеб, неизменно и благополучно проходили мимо моей головы. И даже когда на Друри Лейн у меня возникло окончательное и бесповоротное решение стать актером, то и тогда я никоим образом не догадался связать это с финансовой стороной жизни.
Я, в общем, и на флот-то попал именно из-за этой истории с театром. И наверное, справедливо было бы сказать, что виноват во всем Джеймс, но у меня давно уже нет желания предъявлять ему какие бы то ни было счета или претензии. Особой любви я к нему не питаю, но и той пылкой ненависти, какая была в тринадцать лет, нет уже хотя бы потому, что нет и прежней наивной уверенности, что не было и не будет на свете человека хуже моего старшего брата – уверенности, присущей, наверное, только мальчикам, ничего не видевшим в жизни, кроме уютного мирка, ограниченного его собственным домом, его родными, слугами и наставниками.
Мне рассказывали, как еще грудным младенцем я поднимал истошный крик, если Джеймс ненароком заходил в комнату. А позже, когда он поступил на службу в Королевский шотландский полк и лишь изредка приезжал домой на день, на два, я стал орать благим матом еще и на улице, стоило только в поле зрения показаться красному мундиру. Мой брат Чарльз, который был на пять лет старше меня, и который не так уж часто смеялся по-настоящему, и тот закатывался от смеха, вспоминая, что со мной творилось, когда мимо проходила рота солдат.
Конечно, потом я подрос, и это прошло. Но, тем не менее, до сих пор помню, какие далекие от восторга чувства я испытал, когда через несколько месяцев после смерти нашей с Чарли матери на пороге появился Джеймс, и с ним два основательных походных сундучка – явный признак того, что братец приехал надолго. Пока мать была жива, он не задерживался в доме больше, чем требовала вежливость, предпочитая проводить свой отпуск у деда – графа Кэссилиса. Но после того, как ее не стало, Джеймс, судя по всему, решил, что справедливость восстановлена, поскольку ему, потомку Кэссилисов и Уорвиков, не придется больше сталкиваться под собственным кровом с провинциальной шотландской дворянкой, дочерью мануфактурщика, и стал проводить дома гораздо больше времени. К нам с Чарли он относился с нескрываемым презрением, но если Чарльза просто не замечал, то мне почему-то, что называется, не давал проходу. Джеймс комментировал все – от моих действий, слов и жестов, до моей внешности. Благодаря ему я узнал, что, в числе всего прочего, я недомерок, глупый болтун и невоспитанный тип, напрочь неспособный усвоить хорошие манеры, и что настоящего джентльмена из меня никогда не выйдет. Вряд ли я когда-нибудь смогу понять, чем заслужил такую «любовь» с его стороны. Пока отец находился дома, наш дорогой Джеймс еще придерживал язык, хоти и показывал всем своим видом, что делает это только по настоянию родителя. Но наш отец часто отлучался по делам, связанным с мануфактурой, а со смертью матери, кажется, вовсе стал стремиться бывать дома как можно реже и видеть нас как можно меньше. В итоге мы с Чарли месяцами были оставлены на попечение учителей и слуг, а теперь еще и на милость Джеймса. Хуже всего, что парой слов он мог выбить меня из колеи на целый день (как ему это удавалось, я не знаю), и даже ободряющее пожатие тонких пальцев Чарли и его тихое «Не стоит обращать внимания» утешали мало. Чарли, конечно, было проще, чем мне: в свои 18 лет он мог уйти гулять, когда вздумается, или уехать в гости, а я даже к обеду был бы рад не выходить, лишь не встречаться со старшим братом. Зато с Чарли мы жили душа в душу с тех пор, как годам к восьми я научился немного соображать и перестал задирать его. Не то, чтобы между нами действительно была какая-то вражда, просто до поры до времени я не умел применять избытки энергии по назначению. Но в конце концов до меня дошло, что с братом гораздо интереснее дружить, чем драться, хотя силы у нас, при его рано проявившейся чахотке и моем отличном здоровье, были примерно равны, несмотря на разницу в возрасте. Однако Чарли взрослел, у него появились другие интересы, кроме как играть со мной в солдатики или караулить по ночам в библиотеке привидение, прихватив одеяло, фонарь и какие-нибудь остатки ужина и коротая время до появления вышеозначенного приведения за пересказом мне прочитанных книг. Читал он много и с удовольствием рассказывал о прочитанном, так что благодаря ему и я, несмотря на всю свою непоседливость, довольно рано пристрастился к книгам.
Теперь же мой друг ни с того ни с сего – как мне казалось – стал тратить по нескольку часов в день на какие-то подозрительные прогулки, о которых ничего мне не рассказывал, но с которых возвращался разве что крылышками за спиной не хлопая. Я любовался на его приподнятое настроение день, два, неделю. Потом решил, что так нечестно: он занят чем-то таинственным и интересным, а я сижу тут в обществе зануды Джеймса, который, в отличии от Чарли, был вполне способен проторчать дома сколько угодно, лишь изредка выезжая по приглашениям или к деду. Уговорить Чарли для меня всегда было делом несложным, и я уже давно научился пользоваться его добротой и чувствительностью, но тут он неожиданно уперся. Сперва никак не хотел брать меня с собой, и я был почти в шоке, когда он целых два дня не поддавался ни на какие уговоры, жалобы, обещания и так далее. В конце концов он все-таки сдался и взял меня с собой, но был рассеян и как будто даже нервничал, а минут через сорок вообще стал предлагать отвести меня обратно домой. Однако я, только-только вырвавшись оттуда, совсем не был настроен возвращаться назад. И Чарли, обреченно вздохнув, потребовал с меня слово, что я буду вести себя тихо, не стану никуда лезть и никому не буду мешаться. После чего мы отправились прямиком в переулок Друри Лейн.
Честно говоря, меня порядком насмешило, когда открылась тайна Чарли: он был влюблен. Да к тому же в актрису, или, вернее, в молоденькую статистку, дублировавшую иногда маститых примадонн. Ничего я в таких вещах не понимал, интересовали они меня разве что в качестве фактора, вдохновляющего на подвиги рыцаря из какой-нибудь поэмы, не больше. Так что романтические чувства брата и его пассии очень быстро перестали меня интересовать, тем более, все они сводились к тому, что Чарли ходил за девушкой по пятам, словно теленок, а она позволяла ему себя обожать и прислуживать ей. Еще быстрее я забыл свое обещание вести себя тихо и никуда не лезть, поскольку закулисный мир театра оказался чем-то совершенно невероятным и почти волшебным для благовоспитанного домашнего мальчика. Со скоростью, близкой к астрономической, я свел знакомство со всеми, с кем только было можно, благо, такие вещи никогда не представляли для меня сложности – с актерами, костюмерами, плотниками и вечно пахнущими перегаром художниками, кропавшими бутафорский реквизит. Но особенно близко я подружился с двумя молодыми статистами, которым, если верить их собственным словам, перепадали иногда и мелкие роли в спектаклях. Звали их Биллом и Диком, фамилий теперь уже не помню. Оба были старше Чарли, однако ума у них было примерно столько же, сколько у меня, если не меньше, до такой степени они были способны на какую угодно дурацкую выходку. В общем, мы быстро пришли к взаимопониманию. Дик и Билли дружно давились от смеха, когда я передразнивал пожилого администратора, возмущенно разбухтевшегося при виде моей мелкой персоны, что скоро уже, видимою, грудные младенцы станут являться в театр волочиться за актрисами. К тому же моим приятелям, как ни странно, доставляло какое-то детское удовольствие блеснуть передо мной, что они вхожи в реквизитную, где хранилась различная бутафория для представлений; пару раз им удалось уговорить серьезную кубышку мисс Кэмбл, безраздельно царившую там, и мне посчастливилось посмотреть вблизи имитацию мечей Гамлета, короля Лира, Генриха V. Все они, правда, мало друг от друга отличались, но все равно вызвали у меня восторг едва ли не больший, чем коллекция холодного оружия, хранившаяся в кабинете отца – в его отсутствие мы с Чарли иногда просачивались туда и с огромными предосторожностями, рассматривали и перебирали все это, довольно скромное, в общем-то, богатство. Однако мой восторг перед фанерными рыцарскими мечами можно было сравнить разве что с отношением к шпаге Джеймса, к которой он меня никогда и близко не подпускал – просто из вредности.
За все время нашего знакомства Дику и Биллу ни разу не пришло в голову отправить меня с глаз долой, мое общество их явно вполне устраивало. Они брали меня с собой, если намечалось какое-нибудь дело вроде перетаскивания разного театрального хлама из одного помещения в другое или еще чего-то в этом роде; а однажды загнали на высокие строительные козлы отдирать драпировку от деревянной рамы, и так как рама была довольно большая, то козлы приходилось то и дело перетаскивать с места на место. В конце концов Биллу с Диком надоело каждый раз ждать, пока я спущусь вниз и заберусь обратно, им не терпелось получить свои гроши за эту работу – хотя работал-то я, они стояли внизу и трепались – и поскорее свалить в таверну: торчать в театре, когда не предвидится больше никакого заработка, да еще и на голодный желудок, они были совсем не любители. В итоге, дабы ускорить процесс, они решили таскать несчастного козла вместе со мной, и при первой же попытке это сделать я едва не слетел вниз, поскольку, изобретя столь гениальный план, меня они в известность поставить почему-то забыли. А в следующий раз ножка козла наступила Биллу на ногу, и я снова едва не свалился.
Но даже когда моих приятелей не оказывалось в театре, я не скучал. Занимался всем тем, чего Чарли так просил меня не делать: лез куда только можно, кроме разве что женских гримерных да апартаментов совета директоров, а здание театра было совсем не маленькое, помещений бессчетное количество, так что на первых порах я даже заблудился пару раз. Иногда я исполнял какие-нибудь мелкие поручения грозной реквизиторши мисс Кэмбл, болтал с актрисами и был страшно доволен, что произвожу на них впечатление. Мне тогда и в голову не приходило, что они видят во мне всего лишь забавного ребенка – расти я действительно не спешил, и к тому же выглядел младше своих лет из-за черт лица, за которые Джеймс, когда отец не мог слышать, называл меня «крошкой Молли».
Однако все эти мелкие приключения не шли, конечно, ни в какое сравнение с репетициями труппы, на которые я неизменно просачивался всеми правдами и неправдами – хотя меня и так с них никто особо не гонял. Сперва я только нос осторожно высовывал из-за спинки кресел партера, однако к середине действа уже разве что ногами на сиденье не вставал. Кое-что из Шекспира, в том числе «Гамлета», я читал и раньше, но то, как оживали на сцене строчки прочитанного, полностью захватывало меня, казалось волшебством, сказкой, в которую попал я сам. Именно тогда я твердо решил, что хочу быть только актером. Причем меня почему-то привлекали роли отнюдь не Ромео или Гамлета, хотя Джон Кэмбл в роли принца Датского – такое не скоро можно забыть, если раз увидел. Но мне тогда хотелось сыграть либо Макбета, либо Эдмонда, хотя теперь даже вспомнить не могу, что такого находил для себя в этих персонажах.
Само собой, Чарли не слишком нравилось, до какой степени я обжился в театре, и в особенности моя дружба с Диком и Билли. Но он никогда не умел со мной справляться, скорее, наоборот, шел у меня на поводу, поскольку был человеком от природы мягким и уступчивым, да и отвлечь свое внимание от мисс актрисы, чтобы присмотреть за мной, у него получалось плохо.
Продлилось все это удовольствие немногим больше двух месяцев и закончилось самым внезапным и неожиданным для нас образом. В тот день Дик и Билли как раз опять подрядились на черную работу, на этот раз по демонтажу и замене части системы кулис, а я, как обычно, увязался с ними. Работа была уже знакомая, так что работали мы не столько руками, сколько языком. Потом пришел работодатель в лице театрального плотника и недовольно заявил, что времени у него в обрез, и если мои приятели будут работать такими темпами, то вместо денег получат от него по шее. На «по шее» пообедать шансов мало, это даже я понимал, поэтому скорость и производительность нашего труда после вдохновенной речи плотника резко увеличилась. Даже чересчур. Почему-то это страшно нас развеселило, и мы вообще стали носиться, как наскипидаренные. В итоге на меня уронили свежеокрашенную балку, которая крепилась к той части, что нам нужно было разобрать, и я стал местами золотисто-коричневым, причем приятели утверждали, что этот цвет очень удачно сочетается с цветом моих волос. Мало того, что меня порядком приложило по голове, так еще перепачканным оказалось все, что только можно – рубашка, жилет, часть штанов и волосы; сюртук я все-таки позаботился снять до начала работы. На грохот упавшей деревянной штуковины прибежал мой братец Чарли вместе со своей пассией: жизнь в одном доме со мной приучила его, что если случилось что-то громкое, то я там наверняка рядом, если не в эпицентре. Надо было видеть, как он то вспыхивал, то бледнел до невозможности, в полном онемении глядя на мой пятнистый вид. Джеймс уже не раз грозился написать отцу в Шотландию о наших с Чарльзом незаконных вылазках, а если уж увидит, на что я похож, напишет точно, тут и сомневаться нечего.
В следующие два часа на небольшом свободном пространстве одной из реквизитных кипела бурная деятельность: мисс Кэмбл и мисс Эллерт, та самая статистка, по которой вздыхал Чарли, гоняли Дика (Билли остался один за всех отдуваться перед плотником, поскольку заработок им все равно теперь не светил) с тазами холодной и горячей воды, утюгами и щетками, усердно приводя в первозданный вид мою одежду. А «бедный мальчик», как назвала меня в порыве сострадания очаровательная Китти Кобхем, сидел закутанный в какое-то покрывало, на двух стоящих друг на дружке сундуках с реквизитом – чтоб не мешался под ногами – и грыз полученное от мисс Кобхем большое красное яблоко. Чарли сидел рядом, на краешке нижнего сундука, и со всей ответственностью переживал. Но как видно, достопочтенная реквизиторша еще и не таких, как я, видала на своем веку, потому что двух с половиной часов им с мисс Эллерт хватило, чтоб отскрести, отстирать и высушить утюгами мою пострадавшую одежду, и меня заодно – без утюгов, правда. К тому времени, когда мою внешность привели, наконец, в первозданный вид – такой, в каком я вышел с утра из дому – час был уже довольно поздний, и домой мы с Чарли отчаянно опаздывали. Но настроения нам это не испортило, ведь главная опасность, как мы думали, благополучно миновала. Веселые и возбужденные мы выскочили на улицу, в теплые августовские сумерки, и в этот момент прямо перед нами остановился до боли знакомый экипаж. Из него вышел отец.
Вид у него был такой, что наше веселье и легкость сразу куда-то испарились. Уставший, небритый, с серыми кругами под глазами и в несвежей дорожной одежде – похоже, заехав домой и узнав, что нас нет, он тут же развернулся и отправился на Друри Лейн. Он стоял и смотрел на нас, а мы на него… Как мы узнали после, Джеймс все-таки исполнил свое обещание и отправил ему письмо с докладом о наших театральных похождениях.
Мне отец тогда ничего и не сказал, ни единого слова. И не выпорол. Он был человек совсем не глупый, понимал, что в некоторых случаях порка – все равно, что попытка затушить пожар слезами. Хуже, что он сразу взялся за Чарли, и я под дверью его кабинета мог слышать из-за неплотно прикрытой двери все, о чем они говорили. Надо сказать, узнал очень много нового о том, чем мы, оказывается, занимались на Друри Лейн.
- Ты что, не понимал, что делаешь? Сколько тебе лет? Ты что, грудной ребенок? Ты таскался по актрисам и еще мальчишку с собой брал – для чего? Чтоб он полюбовался на твои похождения? И на всех этих распущенных девиц в театре? Ты хоть представляешь, какими сплетнями обрастают подобные вещи? Как я вас теперь людям на глаза покажу? Ты действительно так глуп, что не понимаешь, что это самый настоящий скандал? Если бы ты шлялся туда один, еще бы куда ни шло…
Ну и в таком примерно духе, повторяя все это раз за разом, добавляя все более и более неприятные детали. Чарли что-то отвечал, но так тихо и коротко, что я ничего не мог разобрать. Отец заводился все больше, а ответы брата становились все короче, пока я наконец не услышал вместо ответов Чарльза два звонких хлопка. И почему-то сразу догадался, что это такое.
Я был в шоке: как он мог ударить Чарли? Чарли, которого всегда берегли, пальцем не трогали ни за какие провинности, которых за ним, и было, впрочем, совсем немного. Это вывело меня из оцепенения, вызванного таким бурным и непредвиденным развитием событий. Как он вообще мог говорить подобные вещи? Ведь ничего подобного даже близко не было, все это неправда. Теперь-то я понимаю, что отец был по-своему прав: продлись мое обитание в театре на Друри Лейн на неопределенное время, и еще неизвестно, чего бы я мог набраться от тех же Дика с Билли или от кого-нибудь другого. Хотя, с другой стороны, я набрался всего того же самого чуть не в первую неделю службы – и даже еще почище, пожалуй. Во всяком случае, полуодетые актрисы, выскакивавшие в коридор по какому-нибудь срочному делу, выглядели куда пристойнее полуодетых матросских девок, с которыми я столкнулся, как только в первый раз попал на пушечную палубу. И пятнадцати-шестнадцатилетние мичмана открыто хвастали своими любовными похождениями (не всегда реальными, но об этом я узнал лишь намного позже), чего никогда не делали мои театральные приятели.
В тот день мы остались без ужина – скорее всего, отец вообще забыл о нем распорядиться, а Джеймса не было дома. Чарли запретили выходить из его комнаты, и я не помню уже, как лег спать в расстроенных чувствах, совершенно не понимая, что же теперь с нами будет – отсутствие наказания казалось мне предвестием чего-то весьма угрожающего.
Но отец, кажется, был слишком выбит из колеи, чтоб думать, как нас наказать должным образом. Хотя его молчание при явной мрачной озабоченности уже само по себе было для нас с братом изрядной пыткой. Он вызвал меня к себе в кабинет только к концу второго дня после своего приезда, возвратившись вечером из города:
- Надеюсь, ты понимаешь, что после всего случившегося я вынужден принять решительные меры и распорядиться твоей судьбой таким образом, чтобы эта безобразная история с театром сказалась на семейной, да и на твоей собственной репутации как можно меньше, - тон его был настолько обвиняющим и полным горечи, что я тут же вскинулся в ответ, хотя изначально у меня совсем не было намерения оправдываться или что-то ему доказывать. (Кажется, это называется чувством противоречия). В общем, я тут же уперся и занял боевую позицию:
- Ничего плохого мы с Чарли не сделали, неправда! Я вообще не понимаю, почему театр считается таким скверным местом, если все туда ходят на спектакли и восхищаются талантом исполнителей. Ничего такого ужасного я там не видел, и вообще, я хотел бы стать актером, играть на сцене.
Услышав это, отец побледнел и какое-то время молчал, не столько, я думаю, оттого, что не сразу нашелся, сколько пытаясь унять трясущиеся губы. Теперь мне стыдно вспоминать, что я так довел его, но тогда я чувствовал себя почти героем. Когда он наконец смог говорить, голос его звучал устало, однако довольно твердо:
- Значит, ты считаешь, что актерская карьера очень подходит для дворянина? А службу Отечеству можно оставить на кого попало, цвет нации дружно отправится на подмостки, развлекать публику… Тебе и в самом деле пора набираться ума, ты явно заигрался в своем затянувшемся детстве и не имеешь ни малейшего понятия о реальной жизни. Следовало отправить тебя на службу еще год назад, но я, видимо, забыл про свои родительские обязанности из-за смерти вашей матери, да и отсылать тебя из дому в таком горе было жаль. Однако пришло время это исправить. – Он помолчал, потом произнес достаточно сурово, словно приговор: - Твои родственники были настолько любезны, что обещали найти для тебя место в каком-нибудь полку или на флоте. Как только это будет улажено, ты немедля отправишься служить. Надеюсь, ты оправдаешь их и мои надежды, и мне больше не придется краснеть при упоминании твоего имени.
Эти его слова и сам оборот дела оказался для меня настолько неожиданным, что при всей своей тогдашней решимости я просто не нашелся, что ответить. А пока искал, поостыл, поскольку никогда не был злопамятным и не умел долго обижаться или сердиться. Немного поразмыслив обо всем сказанном отцом, я и вовсе обрадовался: ведь передо мной открывалась другая жизнь, незнакомая и заманчивая, о которой я лишь слышал и читал, и о которой – не особо страстно, впрочем – до сего дня только мечтал. Две недели, пока утрясали дело с вакансией, собирали мне вещи, шили униформу, прошли в нетерпеливом возбуждении. Атмосфера в доме постепенно разрядилась, Чарли выпустили из-под «ареста», а Джеймс стал собираться обратно к себе в полк. Он не чувствовал ни малейшей вины за то, что сдал нас, и мы не очень этому удивлялись. Для него мы были немногим лучше слуг. Хотя это было лишь его сугубо личное мнение, поскольку нашей маме в обществе фактически простили ее скромное происхождение за достаточно нескромное приданое, которое она принесла нашему отцу. Но у Джеймса всегда и обо всем было свое собственное мнение, пытаться сдвинуть с которого его было так же бесполезно, как пытаться прошибить стену лбом. У него было блестящее чувство долга, прекрасные служебные характеристики и прочие достоинства, однако люди для него значили слишком мало.
Впрочем, и на него, и на отца я сердился не столько за себя, сколько за Чарли, Если бы не брат, я бы только радовался, что так повернулись события. Страха перед своей будущей судьбой я не испытывал совершенно, было только любопытство и нетерпение. Чарли, кажется, тоже был рад за меня, хотя в последний вечер загрустил, вызывая этим мое раздражение и удивление. Я тогда совсем не понимал, насколько сильно он был привязан ко мне, и какой это на самом деле подарок судьбы, ведь старшие братья обычно относятся к младшим куда более прохладно. Я пытался растормошить его, поскольку сам чуть ли не плясал от радостного нетерпения: вот, завтра!...
А назавтра, заботливо закутанный прислугой в плащ и шарф, он вместе с нашим старым псом вышел в туман раннего утра, чтобы проводить меня до экипажа, и уже не грустил, улыбался, только в самой глубине его больших голубых глаз затаилось что-то такое, словно он знал, что больше мы уже не увидимся. Мы обнялись на прощанье, обменявшись всеми приличествующими случаю пожеланиями и обещаниями писать, не терять связи и так далее. Потом меня полушутя запихнули в экипаж, кучер тронул поводья, и я блаженно откинулся на сиденье, слушая перестук копыт, словно таинственную музыку, гулко разносящуюся в густом тумане и зовущую к неведомой новой жизни. Впереди был Портсмут.
Вот так в неполные 14 лет я и стал мичманом королевского флота, довольно слабо представляя себе, что меня ожидает на службе.
Первые полгода с небольшим я провел на малом фрегате «Траян»; несмотря на то, что ходили упорные слухи о грядущей войне, официально это никак не подтверждалось. Изрядная часть королевского флота продолжала пребывать в законсервированном состоянии, и как следствие, мичманские вакансии практически отсутствовали, найти место на судне можно было, лишь имея очень большое влияние и связи. Однако это не помешало родственникам отца выхлопотать мне место получше. И хотя наш старый добрый «Мэйдстоун» также ничем не напоминал предел мечтаний моряка, грезящего о сражениях и славе, он, по крайней мере, был действующим судном, даже если действия сводились к демонстрации военной силы Англии у чужих берегов или перевозке войск и грузов в Ост-Индию.
Кстати, через пару месяцев после моего отъезда на службу Чарли написал мне в письме, что театр на Друри Лейн закрыт, труппа временно перебралась со всем своим репертуаром в новый Королевский Театр на Хаймаркет, здание собираются сносить и строить на его месте новое.
@темы: Капитангорациохорнбауэр,сэр!, Имитация творческого процесса, Мистер Фик-с, Арчи Кеннеди: приквел
-
-
17.07.2010 в 14:22-
-
17.07.2010 в 14:25-
-
17.07.2010 в 14:30-
-
17.07.2010 в 14:35Надо будет потом сделать в эпиграфе ссылки на все мои фики
-
-
17.07.2010 в 14:39