как сходу высосать из пальца диагноз поведенческой модели (с)
Часть II «Fier comme un Ecossois», следующий кусок
Начало здесь www.diary.ru/~Grafo/p71343268.htm
читать дальшеОт Симпсона доставалось всем; кажется, он вообще очень внимательно следил,
чтобы никого не обойти и не обделить. Но я точно был у него фаворитом, и если
Джек кричал «Кеннеди» и гонял меня со всякими своими фанабериями меньше
сорока раз в день, то день считался у него незадавшимся. Я был его лакеем,
горничной и еще невесть кем – ну и мальчиком для битья, само собой. За что мне
только не прилетало! Думаю, Симпсон отводил на мне душу даже в тех случаях,
когда ему просто лень было придумывать, к кому и к чему бы еще прицепиться.
Однако больнее всего почему-то воспринимались не постоянные издевательства
или вечно ноющие ушибы, а то, как стали относиться ко мне соседи по кубрику.
Да, конечно, им нужен был кто-то, кого они, дрожа и пресмыкаясь перед Симпсоном,
могли бы презирать еще больше, чем самих себя. Но только мне это казалось
обиднее всех оскорблений и побоев, я не привык к презрению – меня никто
никогда не унижал и не презирал, кроме моего старшего единокровного брата
Джеймса. Наоборот, при желании я всегда мог получить от окружающих столько
внимания, сколько мне хотелось; даже слова: «Кеннеди, заткнись, перестань нас
смешить и дай спокойно поесть» мои товарищи обычно произносили сквозь
выступившие от смеха слезы почти с восхищением. И мне совсем не хотелось
стать теперь похожим на тех несчастных жалких мальчиков, вместе с которыми
довелось служить в первый год, на «Траяне». Однако самое большее, что я мог
сделать – это выполнять приказы Симпсона с небрежным или безразличным
видом, научиться не вздрагивать, когда он резко окликал меня, и не лебезить
перед ним подобно тому, как лебезили Хетер с Кливлендом. Но Джека такое
безразличие совершенно не устраивало, ему требовалась реакция – страх,
покорность, страдания – и за их отсутствие мне прилетало вдвойне. Чем дальше,
тем больше он наступал мне на горло. Я уже успел на сто рядов пожалеть, что
подчинился тогда его первому наглому требованию и, как последний осел,
принес воды с камбуза.
… Это случилось в начале сентября, с утра пораньше. Я как раз сменился с вахты,
заскочил на полубак по очень нужному делу и направлялся в кубрик отдыхать.
Остальные мичмана еще только продирали глаза и толклись на баке, по обыкновению
вынуждая матросов пропускать свою очередь, но уступая первенство лейтенантам.
Джек тоже был тут. Едва увидев меня, он сразу же потребовал, чтобы я срочно
вычистил его форму – потребовал прямо на глазах у матросов!
Это был уже предел, я почувствовал – надо что-то делать, катиться ниже уже некуда.
- Иди ты сам туда, Джек. А я спать хочу. – И отвернувшись от него, пошел
дальше.
Вернее, только попытался пойти. Но вместо этого отлетел почти до самомго
фальшборта, едва не задев носовую пушку. Видимо, Симпсона настолько взбесил
мой ответ, что он ударил меня прямо на верхней палубе, где в любой момент мог
появиться кто-нибудь из лейтенантов или даже капитан, а вахтенный лейтенант не
увидел происходящего лишь потому, что нас со всех сторон окружали матросы.
Раздался чей-то похожий на всхлип возглас: «Джек, остановись, ты с ума сошел!»,
а потом – только сплошная гудящая боль в голове да искры, веером разлетающиеся
перед глазами. И расплывшиеся, странно искаженные слова, сказанные, видимо,
в самое ухо: «Все никак «Мэйдстоун» не можешь забыть, Кеннеди? Я тебе память-то
отобью». Потом все растворилось в наполненной гулом темноте.
Следующая неделя прошла в лазарете, все с тем же пульсирующим гуденьем в
тяжелой, как пушечное ядро, голове, с рвотой и головокружением. Очнулся я уже
там, в лазарете, через сутки с небольшим после происшествия на баке. Было такое
ощущение, будто я пережил тяжелую болезнь плюс хороший штормовой аврал. Эта
страшная усталость никак не хотела проходить даже через неделю, когда доктор
Хэппвайт решил, что лечить меня уже хватит, и выставил из лазарета. За время,
что я там валялся, меня несколько раз навещал Клейтон – не слишком трезвый,
как обычно. Как ему удавалось добывать спиртное при пустых карманах, из
которых Симпсон регулярно все выгребал, да еще скрывать свое состояние от
начальства – для меня всегда было загадкой. От Клейтона я узнал, что инцидент на
полубаке удалось замять: когда вахтенный лейтенант, Чедд, явился туда узнать, по
какому поводу шум, все в один голос стали говорить, будто не видели, как
вышло, что я ударился о пушку. На самом деле Симпсон приложил меня головой
о казенник не раз и не два – бил даже тогда, когда я уже был без сознания. Однако
Чедду никакими требованиями и угрозами не удалось добиться правды ни от
мичманов, ни от матросов: у матросов ведь тоже не было большого желания попасть в
немилость к Джеку Симпсону.
Из лазарета в кубрик я вернулся мало похожим на человека, и сил противостоять
Симпсону даже в той мере, в какой пытался прежде, у меня просто не было. Я с тоской
сознавал, что превратился в жалкую тряпку, с которой мог сделать что угодно не
только Джек, но и любой из моих соседей по койке. Симпсона это заметно
радовало, но еще большее наслаждение он получил, во всеуслышание рассказав
за обедом, как меня сперва рвало на баке, а потом трясло и колотило по дороге в
лазарет, на руках Хетера с Клейтоном. У меня кусок застрял в горле; я промолчал,
как молчал всегда в присутствии Симпсона, не желая давать ему повод
прицепиться к словам, однако при первой же возможности устроил Клейтону
допрос с пристрастием. Тот неохотно подтвердил, что у меня в самом деле был
припадок, так что им пришлось крепко держать меня, зажав рот, поскольку дело
происходило под самой дверью лазарета, и крик мог услышать доктор Хэпплвайт.
Из опасения за мою карьеру Клейтон уговорил Хетера держать язык за зубами, но
тот все-таки рассказал Симпсону. Не то, чтобы меня удивила или особенно
огорчила его болтливость. Для полного счастья мне не хватало только припадков,
и по сравнению со столь замечательной перспективой самые ядовитые издевки
Симпсона выглядели сущим пустяком. С тех пор, как я попал на «Юстиниан», надо
мной словно проклятье висело: стоило только подумать, будто все окончательно
плохо и хуже уже просто быть не может, как тут же случалась еще что-то, гораздо
более скверное. К тому же в тот период я оказался лишен даже такого способа
отвлечься, как чтение – буквы двоились у меня перед глазами, и все свободное
время я мог лишь тупо валяться в гамаке, перебирая в уме свои несчастья. Больше
всего мне хотелось умереть. Или получить письмо из дома.
Но писем не было.
Тем не менее, пусть медленно и со скрипом, но моя разбитая голова все-таки шла на
поправку - несмотря даже на то, что Симпсон по прежнему создавал всяческие условия,
мало способствовавшие выздоровлению. В детстве у меня никогда не было проблем
со здоровьем, и видимо, какой-то запас прочности остался еще с тех пор. К тому же
кормили нас вовсе не так плохо, благодаря тому, что «Юстиниан» по-прежнему не
покидал гавани. И хотя Джек порядком опустошал наши тарелки, я в это время особым
аппетитом не страдал, что оказалось очень кстати. А вот писем так и не было.
И не было такой свободной минуты, когда бы я не гадал: позабыли обо мне мои
родные из-за очередного обострения у Чарли, или же это Симпсон приспособился
перехватывать и уничтожать мою почту.
В конце сентября, после длительного перерыва, я, наконец, получил долгожданную
весточку из дома. Джек о письме не знал, однако его в тот день словно кто под руку
толкал. Он не давал мне ни минуты передышки, я не имел возможности даже достать
письмо из кармана и спрятать в рундуке среди книг, так и таскал с собой.
Только к вечеру, когда Джек был на вахте, а я закончил с работой по отбраковке
бочонков с маслом, которую поручил мне первый лейтенант, удалось наконец
добраться до письма.
Отец сообщал, что Чарли больше нет…
Я все еще продолжал бессмысленно скользить взглядом по строчкам, когда вернулся
с вахты Симпсон.
- Кеннеди, пшел на камбуз за едой. Жрать хочу, как собака, - бросил он сквозь зубы,
едва взглянув на меня. Я поспешно сунул письмо под крышку рундука и выскочил из
кубрика.
Кажется, потом Симпсон гонял меня еще с какой-то ерундой, точно не помню. Но
факт, что когда он наконец отвязался и развалился в своем гамаке с трубкой в зубах,
я решил не дожидаться, пока ему в голову придет еще что-то – скорей всего, уже не
такое безобидное – и постарался улизнуть из кубрика. Больше всего хотелось
забиться в какой-нибудь угол и побыть в одиночестве: поделиться горем все равно
было не с кем. Но таких мест на судне практически нет, и где бы я ни пристроился,
обязательно не словом, так взглядом, кто-нибудь спросит: что тебе здесь надо?
Так что я просто бесцельно бродил по нижним палубам, поскольку верхние
безжалостно поливал осенний холодный дождь, и лезть туда совсем не хотелось.
Никто не обращал на меня внимания, что мне и требовалось. Душу грызла тяжелая
тоска. Боль потери и чувство одиночества, покинутости всеми, еще подогревала
мысль об отце, о том, что он написал мне про смерть Чарли лишь спустя почти два
месяца после того, как это произошло. Неужели у него не нашлось времени
сообщить мне о смерти моего же брата?.. О том, чем эта смерть была для него
самого, и как тяжело ему было оправиться от удара, найти силы для этого письма,
я тогда совсем не задумывался, испытывая только жгучую обиду за то, что он
позабыл обо мне, и что я, как видно, ничего для него не значу.
- Кеннеди, какого дьявола ты тут бродишь, как привидение в полнолуние? – в глаза
ударил луч небольшого фонаря, вместе с вопросом вырывая меня из мрачных
мыслей. Передо мной стоял Симпсон, что я воспринял, впрочем, как вполне
закономерное продолжение череды несчастий. В самом деле, чего еще ожидать,
когда все катится в тартарары и с каждым днем становится все хуже? Что вообще
хорошего может еще случиться на свете, если Чарли – единственного дорого и
близкого мне человека – больше нет? Вопрос, откуда взялся старший мичман здесь,
практически в трюме, волновал меня в тот момент меньше всего.
- Кеннеди, дрянь паршивая, - повторил он еще более раздраженно, хватая меня
за нижнюю челюсть - я тебя спрашиваю: какого дьявола ты шатаешься невесть где?
Он неожиданно оборвал сам себя, издав противный смешок:
- А-а, так ты сопли распустил, деточка? - До меня не сразу дошло, что такой восторг
у него вызвали мои слезы. До этого момента я не замечал их, иначе бы постарался
пресечь на корню такое явное проявление слабости. А Симпсон, когда схватил меня,
конечно, почувствовал на своих пальцах соленую воду, которой было залито мое
лицо. Не сдержавшись, я послал его; мне в тот момент было слишком плохо, чтобы
думать о последствиях. В ответ, как и следовало ожидать, получил по челюсти, а
следом – в солнечное сплетение. Если бы я при этом сумел удержаться на ногах,
было бы очень странно.
Он поднял меня за волосы. И очень доходчиво объяснил, как я должен теперь
вымаливать у него прощение на коленях за свою дерзость и что конкретно придется
для этого сделать. Казалось бы, я достаточно привык к унижениям за последние два
месяца, но тут меня передернуло, настолько это было мерзко. И физическая боль на
этот раз не только не охладила мою голову – наоборот, меня «понесло» еще дальше,
и как только Джек отпустил меня, ожидая исполнения своих требований, я попытался
сбить его с ног, надеясь хоть раз приложить как следует прежде, чем он совсем меня
прибьет. Но хотя он в самом деле не удержал равновесия от неожиданности, однако
отреагировал достаточно быстро и вновь получил преимущество. Он затащил меня
в канатный ящик, возле которого мы повстречались, и который в этот час пустовал,
хотя все знали, что там нередко собираются свободные от вахты матросы.
Дальше было повторение ада на полубаке. Я только машинально прикрывал лицо,
с каким-то жадным исступлением прокручивая в голове одну-единственную мысль:
вот сегодня он наконец-то убьет меня, и весь этот кошмар закончится.
Но кошмар и не думал кончаться; Симпсон был действительно в ярости, он все больше
входил в раж. Я чувствовал вкус крови, хотя по лицу он все-таки старался не бить,
опасаясь реакции начальства. А потом…
Я видел его лицо, еще искаженное светом стоящего в углу фонаря, когда он это
делал. Не знаю, может быть и существует более низкая грань, до которой способен
опуститься человек, но ниже я не встречал – ни до, ни после. Потом он уже никогда
не затыкал мне рот, но если бы в тот раз не соорудил кляп из каких-то обрывков каната,
я бы кричал, не переставая, от боли и ужаса, до такой степени я был ошеломлен и
потерял голову, совершенно не ожидая подобного поворота событий. Джек Симпсон
достаточно часто обзывал меня шлюхой, мог поддать пониже спины или даже
схватить, а когда я возвратился из лазарета, поцеловал взасос на глазах у всех
обитателей мичманского кубрика. Но я, как и остальные, был уверен, что все это он
делает только из желания лишний раз унизить, сунуть носом в грязь. Впрочем, так
оно скорее всего и было – как и то, что случилось в канатном ящике; никакой слабости
вполне определенного свойства он ко мне не питал. Зато, видимо, совершенно не
способен оказался забыть мне старые насмешки и пренебрежение, и его месть могла
продолжаться без конца.
Когда он ушел, на прощание пнув меня для порядка, я остался валяться среди
небрежно уложенных канатов и перлиней, скорчившись от боли и невыносимого
унижения, чувствуя себя кучей жидкого дерьма. Подняться, поправить порядком
пострадавшую одежду и доплестись до кубрика меня заставила только мысль, что
кто-нибудь из матросов может явиться в канатную и обнаружить меня в таком
достаточно красноречивом виде. Я стремился только поскорее забраться в гамак,
под одеяло, убедиться, что все спят, и тогда уже незаметно привести себя в порядок,
насколько это возможно. Но пока я возился, снимая куртку и жилет, рядом
каким-то образом оказался Клейтон. Я отвернулся от него, надеясь, что в тусклом
свете единственного фонаря он не разглядит, насколько у меня разбито лицо… И
отчетливо почувствовал, как дрожат его губы, когда он сказал:
- Арчи, у тебя кровь на бриджах… сзади.
Наверное, это сыграло роль последней капли, потому что с того момента я ничего не
помню. Очнулся уже утром в лазарете, не то от блеянья коз за переборкой, не то от боли,
отдавшейся далеко в спину и бедра. Доктор Хэпплвайт уже был изрядно пьян, но тем не
менее охотно объяснил, что меня принесли несколько часов назад и сказали, будто я в
темноте навернулся с трапа. Столь ответственная речь, видимо, оказалась для него
делом нелегким, и он поспешил подкрепить растраченные силы, приложившись к
фляжке, в которой я без труда узнал собственность Клейтона. Ну да, при таком
отличном аргументе доктор охотно поверил бы даже тому, что я навернулся с бом-
брам-рея, ободрался о якорную цепь, и меня покусали акулы. С этого момента я уже
не так беспокоился, насколько тщательно он меня осматривал и что еще обнаружил,
помимо разбитой губы и сплошных кровоподтеков на ребрах. Гораздо больше меня
волновало, знает ли еще кто-то, кроме Клейтона, о случившемся со мной. И еще то,
почему я ничего не помню. Потерял сознание? Или – опять был припадок? У меня
горло передавило от мысли о такой возможности – хорош флотский офицер, которого
использовали вместо портовой девки, да еще бьет падучая впридачу!... Если дойдет
до капитана, я конченный человек: прощай карьера, родственники будут меня
стыдиться и шарахаться, как от чумного, и хорошо еще, если в Бедлам не запрут. Что
в этом случае будет с отцом, и что по данному поводу скажет Джеймс, не хотелось
даже думать.
Я снова несколько дней провалялся в лазарете и не сбежал оттуда только потому,
что совсем не жаждал вернуться под крылышко к Симпсону. В остальном удовольствие
было довольно сомнительное, поскольку спать я не мог из-за боли, а в голову от
вынужденного безделья лезли, мягко говоря, не радостные мысли. Правда, я еще
успел на все лады выспросить приходившего меня навестить Клейтона, но он уверял,
что никакого припадка не было, просто мне «стало плохо». До чего нужно дойти, чтобы
тебя пытались утешить тем, что ты всего лишь почувствовал дурноту – словно
трепетная барышня! Впрочем, я ему не поверил.
Тем временем доктору надоело со мной возиться – особенно если учесть, что ром во
фляжке Клейтона давно закончился, - и он меня выписал. Я уже успел решить для
себя, что повторения происшедшего в канатном ящике больше не допущу. Какой
угодно ценой, скорее утоплюсь или удавлюсь, но больше такого не будет. Я не
решился спросить у Клейтона, но все же отчаянно надеялся, что остальные еще не
знают про мой позор. Ничего на свете я не желал больше, чем их неведения до
скончания дней.
Планы мои были достаточно просты, составить и осуществить их даже в том отупелом
состоянии, в каком я находился последний месяц, было не так уж трудно. Чем мне это
выйдет, я отлично представлял, но побои и даже увечья были в сложившихся
обстоятельствах наименьшим из зол. А оба наибольших приводили в ужас в равной
степени.
Кажется, Симпсон даже не сразу заметил, что я перестал выходить из кубрика один
куда-либо, кроме своей вахты. Прогуляться на полубак, и то дожидался компании
– Клейтона, чаще всего, благо, тот все понимал без слов. Когда Джек обнаружил
наконец, мои маневры, то просто погнал среди ночи за водой для стирки своего
белья, и затем встретил на полпути у трапа. Не знаю, что бы он сделал, но на
верхней палубе по счастливой случайности возникла суматоха: кто-то из матросов
устроил громкую драку, и первый лейтенант послал вниз за мичманами, чтоб
выяснить, из чьего подразделения дебоширы. Но моральная встряска все равно
оказалась неслабая. Хотя этих встрясок за последние два месяца было уже столько,
что я приспособился засыпать достаточно быстро после любых передряг. Если бы не
эта счастливая способность, то за свое пребывание на «Юстиниане» точно
превратился бы в идиота. Способность эта не оставила меня и потом, когда я уже
понял, что приступы, как правило, приходят тогда, когда я начинаю отходить и
успокаиваться после очередной выходки Симпсона. Разумеется, я не помнил об этом
новом припадке, не чувствовал, как полетел из гамака и все остальное. Узнал о
случившемся только утром, когда Симпсон, явно переполненный злорадством,
сообщил мне о моей беде.
Что странно, болезнь почти не изменила отношения ко мне со стороны остальных
мичманов. Объяснить это можно только одним: они были настолько подавлены,
долгие недели находясь в рабстве у Симпсона, что им было просто не до меня.
Пару раз мне по каким-то случаям раздраженно припоминали, что ночью я опять
перебудил всех своими идиотскими криками, в остальном же все оставалось по-
прежнему. Но как ни крути, а беда, судя по всему, прочно вошла в мою жизнь, и
мне оставалось только всеми силами скрывать ее от лейтенантов и капитана да
пытаться с наименьшими потерями выжить под властью Джека Симпсона.
Не помню, сколько прошло времени – кажется, не очень много – когда я вернулся с
ночной вахты мокрый, как утопшая крыса, и неудержимо стуча зубами. Выработанная
за годы службы привычка позволяла исправить это в одну минуту, самое сложное –
расстегнуть мокрую одежду, самое худшее – когда ненастье затянулось, и нет ни
одной хотя бы относительно сухой смены белья. Симпсон редко производил
экспроприацию моих рубашек и кальсон, тут мне повезло, слишком уж различались у
нас размеры. Зато, едва начав раздеваться, я обнаружил, что удостоился его самого
пристального внимания. Ничего хорошего, конечно, но и останавливаться смысла
не имело. Я только губу прикусил и постарался сделать вид, что мне все равно.
Краем глаза я видел, как он лениво поднялся с гамака и двинулся ко мне. Зубы тут
же прекратили стучать, я не только согрелся – в жар бросило. Я говорил себе, что
здесь, в кубрике, где в любой момент может кто-нибудь проснуться, ничего
особенного он мне не сделает. И все равно стоять перед ним голым было весьма
неуютно. Я поскорей потянулся к приготовленной сухой одежде, плюнув на мокрые
чулки, которые не успел сбросить, но он потянул меня к себе:
- Какой ты, Кеннеди! К тебе на Друри Лейн очереди не выстраивались?
Можно подумать, он первый раз видел меня нагишом!.. Я вырвался, схватил первое,
что оказалось под рукой - ближайший фонарь, и пообещал разбить об его голову,
если не отстанет.
Честно говоря, я ожидал ярости и быстрой расправы, не очень надеясь, что сумею
осуществить свою угрозу. Но он только ухмыльнулся, неторопливо снял с кронштейна
второй фонарь и шагнул к моему рундуку, который я, как и остальные, давно бросил
запирать: Симпсон, ничтоже сумняшеся, просто ломал замки. Я только глаза таращил,
не понимая. Он так же неторопливо поднял крышку, запустил руку на самое дно,
под белье, одежду, книги, и извлек пачку писем от моих родных. Усевшись на
рундуке, он принялся с демонстративным интересом разбирать в свете фонаря,
который поставил рядом с собой, адреса на конвертах:
- …Ага, вот: «сэр Д. Кеннеди, Лондон, Фолгейт-стрит, 14», и «сэр Д. Кеннеди,
Киллинкьюрмор, графство Гэллоуэй, Шотландия»…
Я перестал дышать, догадываясь, какое будет продолжение.
- Как думаешь, Кеннеди, он обрадуется, если я напишу ему, что его прелестного
сыночка бьет падучая?
Я стоял, не шелохнувшись и ничего не отвечая, глядя в одну точку: у меня просто не
было сил сдвинуться с места.
Продолжение слудует...
Начало здесь www.diary.ru/~Grafo/p71343268.htm
читать дальшеОт Симпсона доставалось всем; кажется, он вообще очень внимательно следил,
чтобы никого не обойти и не обделить. Но я точно был у него фаворитом, и если
Джек кричал «Кеннеди» и гонял меня со всякими своими фанабериями меньше
сорока раз в день, то день считался у него незадавшимся. Я был его лакеем,
горничной и еще невесть кем – ну и мальчиком для битья, само собой. За что мне
только не прилетало! Думаю, Симпсон отводил на мне душу даже в тех случаях,
когда ему просто лень было придумывать, к кому и к чему бы еще прицепиться.
Однако больнее всего почему-то воспринимались не постоянные издевательства
или вечно ноющие ушибы, а то, как стали относиться ко мне соседи по кубрику.
Да, конечно, им нужен был кто-то, кого они, дрожа и пресмыкаясь перед Симпсоном,
могли бы презирать еще больше, чем самих себя. Но только мне это казалось
обиднее всех оскорблений и побоев, я не привык к презрению – меня никто
никогда не унижал и не презирал, кроме моего старшего единокровного брата
Джеймса. Наоборот, при желании я всегда мог получить от окружающих столько
внимания, сколько мне хотелось; даже слова: «Кеннеди, заткнись, перестань нас
смешить и дай спокойно поесть» мои товарищи обычно произносили сквозь
выступившие от смеха слезы почти с восхищением. И мне совсем не хотелось
стать теперь похожим на тех несчастных жалких мальчиков, вместе с которыми
довелось служить в первый год, на «Траяне». Однако самое большее, что я мог
сделать – это выполнять приказы Симпсона с небрежным или безразличным
видом, научиться не вздрагивать, когда он резко окликал меня, и не лебезить
перед ним подобно тому, как лебезили Хетер с Кливлендом. Но Джека такое
безразличие совершенно не устраивало, ему требовалась реакция – страх,
покорность, страдания – и за их отсутствие мне прилетало вдвойне. Чем дальше,
тем больше он наступал мне на горло. Я уже успел на сто рядов пожалеть, что
подчинился тогда его первому наглому требованию и, как последний осел,
принес воды с камбуза.
… Это случилось в начале сентября, с утра пораньше. Я как раз сменился с вахты,
заскочил на полубак по очень нужному делу и направлялся в кубрик отдыхать.
Остальные мичмана еще только продирали глаза и толклись на баке, по обыкновению
вынуждая матросов пропускать свою очередь, но уступая первенство лейтенантам.
Джек тоже был тут. Едва увидев меня, он сразу же потребовал, чтобы я срочно
вычистил его форму – потребовал прямо на глазах у матросов!
Это был уже предел, я почувствовал – надо что-то делать, катиться ниже уже некуда.
- Иди ты сам туда, Джек. А я спать хочу. – И отвернувшись от него, пошел
дальше.
Вернее, только попытался пойти. Но вместо этого отлетел почти до самомго
фальшборта, едва не задев носовую пушку. Видимо, Симпсона настолько взбесил
мой ответ, что он ударил меня прямо на верхней палубе, где в любой момент мог
появиться кто-нибудь из лейтенантов или даже капитан, а вахтенный лейтенант не
увидел происходящего лишь потому, что нас со всех сторон окружали матросы.
Раздался чей-то похожий на всхлип возглас: «Джек, остановись, ты с ума сошел!»,
а потом – только сплошная гудящая боль в голове да искры, веером разлетающиеся
перед глазами. И расплывшиеся, странно искаженные слова, сказанные, видимо,
в самое ухо: «Все никак «Мэйдстоун» не можешь забыть, Кеннеди? Я тебе память-то
отобью». Потом все растворилось в наполненной гулом темноте.
Следующая неделя прошла в лазарете, все с тем же пульсирующим гуденьем в
тяжелой, как пушечное ядро, голове, с рвотой и головокружением. Очнулся я уже
там, в лазарете, через сутки с небольшим после происшествия на баке. Было такое
ощущение, будто я пережил тяжелую болезнь плюс хороший штормовой аврал. Эта
страшная усталость никак не хотела проходить даже через неделю, когда доктор
Хэппвайт решил, что лечить меня уже хватит, и выставил из лазарета. За время,
что я там валялся, меня несколько раз навещал Клейтон – не слишком трезвый,
как обычно. Как ему удавалось добывать спиртное при пустых карманах, из
которых Симпсон регулярно все выгребал, да еще скрывать свое состояние от
начальства – для меня всегда было загадкой. От Клейтона я узнал, что инцидент на
полубаке удалось замять: когда вахтенный лейтенант, Чедд, явился туда узнать, по
какому поводу шум, все в один голос стали говорить, будто не видели, как
вышло, что я ударился о пушку. На самом деле Симпсон приложил меня головой
о казенник не раз и не два – бил даже тогда, когда я уже был без сознания. Однако
Чедду никакими требованиями и угрозами не удалось добиться правды ни от
мичманов, ни от матросов: у матросов ведь тоже не было большого желания попасть в
немилость к Джеку Симпсону.
Из лазарета в кубрик я вернулся мало похожим на человека, и сил противостоять
Симпсону даже в той мере, в какой пытался прежде, у меня просто не было. Я с тоской
сознавал, что превратился в жалкую тряпку, с которой мог сделать что угодно не
только Джек, но и любой из моих соседей по койке. Симпсона это заметно
радовало, но еще большее наслаждение он получил, во всеуслышание рассказав
за обедом, как меня сперва рвало на баке, а потом трясло и колотило по дороге в
лазарет, на руках Хетера с Клейтоном. У меня кусок застрял в горле; я промолчал,
как молчал всегда в присутствии Симпсона, не желая давать ему повод
прицепиться к словам, однако при первой же возможности устроил Клейтону
допрос с пристрастием. Тот неохотно подтвердил, что у меня в самом деле был
припадок, так что им пришлось крепко держать меня, зажав рот, поскольку дело
происходило под самой дверью лазарета, и крик мог услышать доктор Хэпплвайт.
Из опасения за мою карьеру Клейтон уговорил Хетера держать язык за зубами, но
тот все-таки рассказал Симпсону. Не то, чтобы меня удивила или особенно
огорчила его болтливость. Для полного счастья мне не хватало только припадков,
и по сравнению со столь замечательной перспективой самые ядовитые издевки
Симпсона выглядели сущим пустяком. С тех пор, как я попал на «Юстиниан», надо
мной словно проклятье висело: стоило только подумать, будто все окончательно
плохо и хуже уже просто быть не может, как тут же случалась еще что-то, гораздо
более скверное. К тому же в тот период я оказался лишен даже такого способа
отвлечься, как чтение – буквы двоились у меня перед глазами, и все свободное
время я мог лишь тупо валяться в гамаке, перебирая в уме свои несчастья. Больше
всего мне хотелось умереть. Или получить письмо из дома.
Но писем не было.
Тем не менее, пусть медленно и со скрипом, но моя разбитая голова все-таки шла на
поправку - несмотря даже на то, что Симпсон по прежнему создавал всяческие условия,
мало способствовавшие выздоровлению. В детстве у меня никогда не было проблем
со здоровьем, и видимо, какой-то запас прочности остался еще с тех пор. К тому же
кормили нас вовсе не так плохо, благодаря тому, что «Юстиниан» по-прежнему не
покидал гавани. И хотя Джек порядком опустошал наши тарелки, я в это время особым
аппетитом не страдал, что оказалось очень кстати. А вот писем так и не было.
И не было такой свободной минуты, когда бы я не гадал: позабыли обо мне мои
родные из-за очередного обострения у Чарли, или же это Симпсон приспособился
перехватывать и уничтожать мою почту.
В конце сентября, после длительного перерыва, я, наконец, получил долгожданную
весточку из дома. Джек о письме не знал, однако его в тот день словно кто под руку
толкал. Он не давал мне ни минуты передышки, я не имел возможности даже достать
письмо из кармана и спрятать в рундуке среди книг, так и таскал с собой.
Только к вечеру, когда Джек был на вахте, а я закончил с работой по отбраковке
бочонков с маслом, которую поручил мне первый лейтенант, удалось наконец
добраться до письма.
Отец сообщал, что Чарли больше нет…
Я все еще продолжал бессмысленно скользить взглядом по строчкам, когда вернулся
с вахты Симпсон.
- Кеннеди, пшел на камбуз за едой. Жрать хочу, как собака, - бросил он сквозь зубы,
едва взглянув на меня. Я поспешно сунул письмо под крышку рундука и выскочил из
кубрика.
Кажется, потом Симпсон гонял меня еще с какой-то ерундой, точно не помню. Но
факт, что когда он наконец отвязался и развалился в своем гамаке с трубкой в зубах,
я решил не дожидаться, пока ему в голову придет еще что-то – скорей всего, уже не
такое безобидное – и постарался улизнуть из кубрика. Больше всего хотелось
забиться в какой-нибудь угол и побыть в одиночестве: поделиться горем все равно
было не с кем. Но таких мест на судне практически нет, и где бы я ни пристроился,
обязательно не словом, так взглядом, кто-нибудь спросит: что тебе здесь надо?
Так что я просто бесцельно бродил по нижним палубам, поскольку верхние
безжалостно поливал осенний холодный дождь, и лезть туда совсем не хотелось.
Никто не обращал на меня внимания, что мне и требовалось. Душу грызла тяжелая
тоска. Боль потери и чувство одиночества, покинутости всеми, еще подогревала
мысль об отце, о том, что он написал мне про смерть Чарли лишь спустя почти два
месяца после того, как это произошло. Неужели у него не нашлось времени
сообщить мне о смерти моего же брата?.. О том, чем эта смерть была для него
самого, и как тяжело ему было оправиться от удара, найти силы для этого письма,
я тогда совсем не задумывался, испытывая только жгучую обиду за то, что он
позабыл обо мне, и что я, как видно, ничего для него не значу.
- Кеннеди, какого дьявола ты тут бродишь, как привидение в полнолуние? – в глаза
ударил луч небольшого фонаря, вместе с вопросом вырывая меня из мрачных
мыслей. Передо мной стоял Симпсон, что я воспринял, впрочем, как вполне
закономерное продолжение череды несчастий. В самом деле, чего еще ожидать,
когда все катится в тартарары и с каждым днем становится все хуже? Что вообще
хорошего может еще случиться на свете, если Чарли – единственного дорого и
близкого мне человека – больше нет? Вопрос, откуда взялся старший мичман здесь,
практически в трюме, волновал меня в тот момент меньше всего.
- Кеннеди, дрянь паршивая, - повторил он еще более раздраженно, хватая меня
за нижнюю челюсть - я тебя спрашиваю: какого дьявола ты шатаешься невесть где?
Он неожиданно оборвал сам себя, издав противный смешок:
- А-а, так ты сопли распустил, деточка? - До меня не сразу дошло, что такой восторг
у него вызвали мои слезы. До этого момента я не замечал их, иначе бы постарался
пресечь на корню такое явное проявление слабости. А Симпсон, когда схватил меня,
конечно, почувствовал на своих пальцах соленую воду, которой было залито мое
лицо. Не сдержавшись, я послал его; мне в тот момент было слишком плохо, чтобы
думать о последствиях. В ответ, как и следовало ожидать, получил по челюсти, а
следом – в солнечное сплетение. Если бы я при этом сумел удержаться на ногах,
было бы очень странно.
Он поднял меня за волосы. И очень доходчиво объяснил, как я должен теперь
вымаливать у него прощение на коленях за свою дерзость и что конкретно придется
для этого сделать. Казалось бы, я достаточно привык к унижениям за последние два
месяца, но тут меня передернуло, настолько это было мерзко. И физическая боль на
этот раз не только не охладила мою голову – наоборот, меня «понесло» еще дальше,
и как только Джек отпустил меня, ожидая исполнения своих требований, я попытался
сбить его с ног, надеясь хоть раз приложить как следует прежде, чем он совсем меня
прибьет. Но хотя он в самом деле не удержал равновесия от неожиданности, однако
отреагировал достаточно быстро и вновь получил преимущество. Он затащил меня
в канатный ящик, возле которого мы повстречались, и который в этот час пустовал,
хотя все знали, что там нередко собираются свободные от вахты матросы.
Дальше было повторение ада на полубаке. Я только машинально прикрывал лицо,
с каким-то жадным исступлением прокручивая в голове одну-единственную мысль:
вот сегодня он наконец-то убьет меня, и весь этот кошмар закончится.
Но кошмар и не думал кончаться; Симпсон был действительно в ярости, он все больше
входил в раж. Я чувствовал вкус крови, хотя по лицу он все-таки старался не бить,
опасаясь реакции начальства. А потом…
Я видел его лицо, еще искаженное светом стоящего в углу фонаря, когда он это
делал. Не знаю, может быть и существует более низкая грань, до которой способен
опуститься человек, но ниже я не встречал – ни до, ни после. Потом он уже никогда
не затыкал мне рот, но если бы в тот раз не соорудил кляп из каких-то обрывков каната,
я бы кричал, не переставая, от боли и ужаса, до такой степени я был ошеломлен и
потерял голову, совершенно не ожидая подобного поворота событий. Джек Симпсон
достаточно часто обзывал меня шлюхой, мог поддать пониже спины или даже
схватить, а когда я возвратился из лазарета, поцеловал взасос на глазах у всех
обитателей мичманского кубрика. Но я, как и остальные, был уверен, что все это он
делает только из желания лишний раз унизить, сунуть носом в грязь. Впрочем, так
оно скорее всего и было – как и то, что случилось в канатном ящике; никакой слабости
вполне определенного свойства он ко мне не питал. Зато, видимо, совершенно не
способен оказался забыть мне старые насмешки и пренебрежение, и его месть могла
продолжаться без конца.
Когда он ушел, на прощание пнув меня для порядка, я остался валяться среди
небрежно уложенных канатов и перлиней, скорчившись от боли и невыносимого
унижения, чувствуя себя кучей жидкого дерьма. Подняться, поправить порядком
пострадавшую одежду и доплестись до кубрика меня заставила только мысль, что
кто-нибудь из матросов может явиться в канатную и обнаружить меня в таком
достаточно красноречивом виде. Я стремился только поскорее забраться в гамак,
под одеяло, убедиться, что все спят, и тогда уже незаметно привести себя в порядок,
насколько это возможно. Но пока я возился, снимая куртку и жилет, рядом
каким-то образом оказался Клейтон. Я отвернулся от него, надеясь, что в тусклом
свете единственного фонаря он не разглядит, насколько у меня разбито лицо… И
отчетливо почувствовал, как дрожат его губы, когда он сказал:
- Арчи, у тебя кровь на бриджах… сзади.
Наверное, это сыграло роль последней капли, потому что с того момента я ничего не
помню. Очнулся уже утром в лазарете, не то от блеянья коз за переборкой, не то от боли,
отдавшейся далеко в спину и бедра. Доктор Хэпплвайт уже был изрядно пьян, но тем не
менее охотно объяснил, что меня принесли несколько часов назад и сказали, будто я в
темноте навернулся с трапа. Столь ответственная речь, видимо, оказалась для него
делом нелегким, и он поспешил подкрепить растраченные силы, приложившись к
фляжке, в которой я без труда узнал собственность Клейтона. Ну да, при таком
отличном аргументе доктор охотно поверил бы даже тому, что я навернулся с бом-
брам-рея, ободрался о якорную цепь, и меня покусали акулы. С этого момента я уже
не так беспокоился, насколько тщательно он меня осматривал и что еще обнаружил,
помимо разбитой губы и сплошных кровоподтеков на ребрах. Гораздо больше меня
волновало, знает ли еще кто-то, кроме Клейтона, о случившемся со мной. И еще то,
почему я ничего не помню. Потерял сознание? Или – опять был припадок? У меня
горло передавило от мысли о такой возможности – хорош флотский офицер, которого
использовали вместо портовой девки, да еще бьет падучая впридачу!... Если дойдет
до капитана, я конченный человек: прощай карьера, родственники будут меня
стыдиться и шарахаться, как от чумного, и хорошо еще, если в Бедлам не запрут. Что
в этом случае будет с отцом, и что по данному поводу скажет Джеймс, не хотелось
даже думать.
Я снова несколько дней провалялся в лазарете и не сбежал оттуда только потому,
что совсем не жаждал вернуться под крылышко к Симпсону. В остальном удовольствие
было довольно сомнительное, поскольку спать я не мог из-за боли, а в голову от
вынужденного безделья лезли, мягко говоря, не радостные мысли. Правда, я еще
успел на все лады выспросить приходившего меня навестить Клейтона, но он уверял,
что никакого припадка не было, просто мне «стало плохо». До чего нужно дойти, чтобы
тебя пытались утешить тем, что ты всего лишь почувствовал дурноту – словно
трепетная барышня! Впрочем, я ему не поверил.
Тем временем доктору надоело со мной возиться – особенно если учесть, что ром во
фляжке Клейтона давно закончился, - и он меня выписал. Я уже успел решить для
себя, что повторения происшедшего в канатном ящике больше не допущу. Какой
угодно ценой, скорее утоплюсь или удавлюсь, но больше такого не будет. Я не
решился спросить у Клейтона, но все же отчаянно надеялся, что остальные еще не
знают про мой позор. Ничего на свете я не желал больше, чем их неведения до
скончания дней.
Планы мои были достаточно просты, составить и осуществить их даже в том отупелом
состоянии, в каком я находился последний месяц, было не так уж трудно. Чем мне это
выйдет, я отлично представлял, но побои и даже увечья были в сложившихся
обстоятельствах наименьшим из зол. А оба наибольших приводили в ужас в равной
степени.
Кажется, Симпсон даже не сразу заметил, что я перестал выходить из кубрика один
куда-либо, кроме своей вахты. Прогуляться на полубак, и то дожидался компании
– Клейтона, чаще всего, благо, тот все понимал без слов. Когда Джек обнаружил
наконец, мои маневры, то просто погнал среди ночи за водой для стирки своего
белья, и затем встретил на полпути у трапа. Не знаю, что бы он сделал, но на
верхней палубе по счастливой случайности возникла суматоха: кто-то из матросов
устроил громкую драку, и первый лейтенант послал вниз за мичманами, чтоб
выяснить, из чьего подразделения дебоширы. Но моральная встряска все равно
оказалась неслабая. Хотя этих встрясок за последние два месяца было уже столько,
что я приспособился засыпать достаточно быстро после любых передряг. Если бы не
эта счастливая способность, то за свое пребывание на «Юстиниане» точно
превратился бы в идиота. Способность эта не оставила меня и потом, когда я уже
понял, что приступы, как правило, приходят тогда, когда я начинаю отходить и
успокаиваться после очередной выходки Симпсона. Разумеется, я не помнил об этом
новом припадке, не чувствовал, как полетел из гамака и все остальное. Узнал о
случившемся только утром, когда Симпсон, явно переполненный злорадством,
сообщил мне о моей беде.
Что странно, болезнь почти не изменила отношения ко мне со стороны остальных
мичманов. Объяснить это можно только одним: они были настолько подавлены,
долгие недели находясь в рабстве у Симпсона, что им было просто не до меня.
Пару раз мне по каким-то случаям раздраженно припоминали, что ночью я опять
перебудил всех своими идиотскими криками, в остальном же все оставалось по-
прежнему. Но как ни крути, а беда, судя по всему, прочно вошла в мою жизнь, и
мне оставалось только всеми силами скрывать ее от лейтенантов и капитана да
пытаться с наименьшими потерями выжить под властью Джека Симпсона.
Не помню, сколько прошло времени – кажется, не очень много – когда я вернулся с
ночной вахты мокрый, как утопшая крыса, и неудержимо стуча зубами. Выработанная
за годы службы привычка позволяла исправить это в одну минуту, самое сложное –
расстегнуть мокрую одежду, самое худшее – когда ненастье затянулось, и нет ни
одной хотя бы относительно сухой смены белья. Симпсон редко производил
экспроприацию моих рубашек и кальсон, тут мне повезло, слишком уж различались у
нас размеры. Зато, едва начав раздеваться, я обнаружил, что удостоился его самого
пристального внимания. Ничего хорошего, конечно, но и останавливаться смысла
не имело. Я только губу прикусил и постарался сделать вид, что мне все равно.
Краем глаза я видел, как он лениво поднялся с гамака и двинулся ко мне. Зубы тут
же прекратили стучать, я не только согрелся – в жар бросило. Я говорил себе, что
здесь, в кубрике, где в любой момент может кто-нибудь проснуться, ничего
особенного он мне не сделает. И все равно стоять перед ним голым было весьма
неуютно. Я поскорей потянулся к приготовленной сухой одежде, плюнув на мокрые
чулки, которые не успел сбросить, но он потянул меня к себе:
- Какой ты, Кеннеди! К тебе на Друри Лейн очереди не выстраивались?
Можно подумать, он первый раз видел меня нагишом!.. Я вырвался, схватил первое,
что оказалось под рукой - ближайший фонарь, и пообещал разбить об его голову,
если не отстанет.
Честно говоря, я ожидал ярости и быстрой расправы, не очень надеясь, что сумею
осуществить свою угрозу. Но он только ухмыльнулся, неторопливо снял с кронштейна
второй фонарь и шагнул к моему рундуку, который я, как и остальные, давно бросил
запирать: Симпсон, ничтоже сумняшеся, просто ломал замки. Я только глаза таращил,
не понимая. Он так же неторопливо поднял крышку, запустил руку на самое дно,
под белье, одежду, книги, и извлек пачку писем от моих родных. Усевшись на
рундуке, он принялся с демонстративным интересом разбирать в свете фонаря,
который поставил рядом с собой, адреса на конвертах:
- …Ага, вот: «сэр Д. Кеннеди, Лондон, Фолгейт-стрит, 14», и «сэр Д. Кеннеди,
Киллинкьюрмор, графство Гэллоуэй, Шотландия»…
Я перестал дышать, догадываясь, какое будет продолжение.
- Как думаешь, Кеннеди, он обрадуется, если я напишу ему, что его прелестного
сыночка бьет падучая?
Я стоял, не шелохнувшись и ничего не отвечая, глядя в одну точку: у меня просто не
было сил сдвинуться с места.
Продолжение слудует...
@темы: Мысли в лоб
-
-
27.06.2009 в 19:38-
-
27.06.2009 в 19:42-
-
28.06.2009 в 00:19-
-
01.08.2009 в 10:40Судя по тому, что Арчи, спустя годы еще видит Симпсона в кошмарах, примерно так все и было.
-
-
01.08.2009 в 12:37